…эзотерическое путешествие из ниоткуда в никуда…

…самое начало девяностых годов прошлого теперь уже столетия. Тех самых девяностых, которые буквально через пару лет получат хлёсткий, как выстрел, прилагательный эпитет — «лихие». В фоне и практически вне фокуса киноленты Дмитрия Астрахана, с кошмарным скрежетом неминуемой безысходности рушится колоссальная Советская империя. Первые миазмы победившего капиталистического миропорядка достигают несостоявшегося советского профессионального, показывавшего откровенно неплохие результаты и подававшего кое-какие надежды боксёра Евгения Тимошина (…Александр Збруев…). Страны, в которой он был нужен хоть кому-то, больше нет. И теперь у Евгения нет ещё и средств, чтобы обеспечивать хоть сколько-нибудь приемлемый быт свой и своих домочадцев. При свете дня он вкалывает инженером на одном из погибающих предприятий Ленинграда. Во тьме же ночной — горбатится в молочной лавчонке чернорабочим грузчиком. Где-то между этими экзистенциальными антитезами — живёт со своим немногочисленным семейством в забитом однокомнатном углу проектной пятиэтажной хрущёбы…

…не смотря на то, что режиссёр вполне умело акцентирует конфликтную составляющую на классической разновидности любовного треугольника и до самых титров меж фигурантами кипят чуть ли не «шекспировские» страсти, с «Ты у меня одна» происходит непреднамеренный смысловой, как это сейчас модно называть, твист. Создатель хотел сказать одно, но вслух и постфактум вышло совсем иначе. Изначально задуманная лента о проявлении чувств в стеснённых обстоятельствах, уже в первой своей хронометражной трети оборачивается горестной кинопоэмой о древнерусской тоске. Герой Збруева, получив осязаемый шанс вырваться из нищеты, поступает как настоящий собирательный образ былинно-русского героя сказок и образцового примера советско-социалистической пропаганды. Принципиальность здесь возводится в абсолют. Долларовые подачки брезгливо и гордо отметаются прочь. Стоически превозмогать случайные «шабашки», безработность, бездоходность, скандалы, презрение и унижения плоти — вот где для истинная закалка воли и чистейшее очищение духа. Зритель понимает, что Тимошин не согнётся перед капиталистическим гнётом. Который в искусительном плане представлен здесь, помимо прочего, в образе пассивного валютноориентированного «голубка»-неформала (…Александр «Казанова» Лыков…), заигрывающего со швейцаром в малиновом пиджаке и орудующего у знаменитой питерской гостиницы «Астория»…

…на самом ли деле Евгений Тимошин такой стоик, или он всего навсего не желает и не ждёт тех самых перемен и не хочет ничего менять в своей жизни? Ведь любые изменения, более всего в положительную сторону, это всегда боль развития и страдания перерождения. Не лучше и спокойнее ли и впредь лёжмя лежать на исконно русской печи под ворчание домочадцев, завесив скрипучие двери обветшалой избушки бирками с оправдательным заглавием «…не мы такие — жизнь такая…»? Соблазн велик и страшен. Но каждый, как обычно, вправе лично решить эти извечно-риторические вопрошающие сентенции в персональную пользу и на свой особенный лад. В том и мораль…