Очевидно, что Родлин Гетсик, весьма многогранная личность современного американского нонконформистского и андеграундного искусства, перенося на экран все некогда ей пережитое стараниями своего соратника Адама Ремайера, режиссёра фильма ужасов «Кроличьи игры» 2010 года, по ряду серьёзных причин, вызванных цензурой, выпущенного и то очень ограниченно лишь два года спустя, преследовала изначально одну единственную цель — окончательно изжить из себя весь кошмар насилия, испить до дна всю накопившуюся боль и ярость, выпустить наружу своих недремлющих демонов, сызнова пройти через Ад, дабы в конце выйти чистой и духовно просветленной. Мученицей и святой, грязью и грехом спасенной. Однако полученный на выходе фильм, хоть и даровал желанный катарсис, все равно по форме и содержанию своим являлся неприкрытой эксплуатацией и спекуляцией, хотя и преподнесенной с мощными авторскими изысками, ведь это так типично и до боли привычно для кинематографистов всех мастей: торговать своими страхами, с очевидным эксбиционистским наслаждением сублимируя их на кинопленку, которая, как и бумага, по Булгакову, все стерпит. И не только стерпит, но и простит и продолжения попросит.

«Кроличьи игры» во многом наследуют и по-своему переосмысливают мотивы «Забавных игр» австрийца Ханеке, хотя на первый взгляд эта связь кажется не очевидной. Однако даже в самом названии фильма нехитро спрятана игра слов, созвучность, выражающаяся в конце концов и в единстве темы тотального торжества насилия. Funny game = Bunny game; в обеих лентах неотрепетированная реальность, у Ханеке скукоженная до уровня обыденности и бытовушности, а у Ремайера — до упивания грязью, смрадом, падением ниц, существует в рамках заданной игры. На выживание, выдержку, на прочность. Игры, для которой характерна изначальная предрешенность, ибо и там, и там все ясно и так, что жертве не уготована deux ex machina, рояль в кустах, её ждёт свежевырытая могила и пытки, пытки, пытки… Ремайер фиксирует все с определённым сладострастием, без явной и уместной отрешенности, делая бескровные муки ещё более невыносимее, впрочем, и не отождествляя дотоле безликое Зло с кем-то приземленным, обычным. Его маньяк куда как более метафоричен, чем его жертвы, обречённые на смерть, не дышать и не осознавать свою финальную роль в его спектакле.

Примечательно ещё и то, что Ремайер не сторонится массированного использования символики в фильме, и без того подчеркнуто незаурядном как для просто радикального выброса агрессии, как очередной псевдоснафф, методично расчленяющий плоть самих зрителей. Кролик даже на уровне семантического намека уж слишком явно стремится быть зарифмованным Ремайером с Дэвидом Линчем, и фильм в рамках минималистской экспериментальной визуальной оболочки девственного монохрома порой приобретает явный закос «под Линча» времён «Головы-ластика», естественно «Кроликов» и «Внутренней империи». Подобное цитирование, впрочем, не кажется неуместным, а вполне адекватно вписывается в бунтарский кинослог фильма. Кролик как символ самопожертвования в картине Адама Ремайера становится лейтмотивом всего и над всем, буддистские мотивы с перерождением после смерти отыгрывают в финале свой громкий аккорд, но, увы, в миноре. Садист-дальнобойщик и вовсе лишен имени, он просто Хог, свинья. Одно из множества уродливых и причудливых лиц Сатаны христианского, воплощение невежества, похоти, разнузданного порока или если придерживаться идей буддизма, присутствующих в фильме — грех, не отпускающих людей от круга к желанным перерождениям. Впрочем, мысль философская и теософская кому-то покажется софистикой, дополнительной игрой в поиск сути, но ведь «Кроличьи игры» потому и являются играми в чистом виде, что есть немало альтернатив. Играми, оборачивающимися победой пуризма, чистого кино без рамок и стесняющих условностей, когда насилие прикрывается ненужной вуалью намеков, вуалью траурной.