В патолоанатомической, провонявшей издавна смрадом множества формальдегидов, спиртов и гниющих телесных выделений, был включен мертвый флуоресцентный свет. Морг наполнился гулким эхом шагов того, в чьей истинной власти лежащие тут обитатели. Во власти этого безымянного худого человека их тела и даже остатки неистлевших душ. И сорван саван прозрачной простыни с трупа девушки, и начат процесс не танатогенеза, а кощунственный акт разрушения телесной оболочки и брутальной вивисекции, пронизанной неизбывным духом наэлектризованного девиантного эротизма.

Самый радикальный из всех радикальных режиссеров современного испанского кинематографа ужасов и андеграунда, Начо Серда в рамках очередного кинофестиваля в Ситгесе в 1994 году представил на суд публики второй том своей «Трилогии Любви и смерти», получивший название «Послесловие», в котором выразился в рамках концентрированного получасового хронометража весь дух режиссерского радикализма и нигилизма. Собственно, во всей своей любовно-посмертной трилогии Серда отвергнул напрочь предыдущие кинематографические традиции, искусно соединив в своем патологически-болезненном и специфически-эстетском творчестве мотивы некрореализма, магического реализма и просто реализма как такового, находящегося за гранью приемлемого восприятия и полного этакой экстремальной эстетизированности откровенно брутального визуала. И все картины Серды в его немногочисленной фильмографии едва ли способны быть втиснутыми в тесные рамки привычных жанров и тем, представляя из себя тяжелые для восприятия притчи, нетривиальные высказывания на вечные темы жизни и смерти, в которых, впрочем, смерти больше чем жизни, а истинной любовью есть непоколебимая любовь к мертвым телам без всякой веры в дальнейшее пробуждение и перерождение.

Если «Пробуждение» было скорее погружением в сон, то «Послесловие» есть в чистом своем виде(хоть это звучит нарочитым оксюмороном, учитывая содержание фильма) концентрированным омерзительным кошмаром, в котором тем не менее присутствует полное единение Танатоса и Эроса, разыгранное в минорных тонах самой что ни на есть аберрантной некрофилии. «Послесловие» шокирует, однако шок этот происходит не от сверхъестественных причин. Это шок, возникающий от пьянящего ужаса столь откровенно показанной девиации, которой режиссер придал флер поэтизации, привычности, нормальности, обыденности, уравняв сладостный грех любви и вызывающий совершенно противоположные эмоции грех некрофилии, пропитав демонстрируемый в картине некросадистический акт некоей обреченностью и неизбежностью, религиозным экстазом и форматом сакрального ритуала, трансформировав тело как средоточие духа в жертвенный алтарь. И в итоге своем маргинальная некрофилия плоти становится некрофилией духа, освобождающей от всяких норм. Высшим проявлением человеческой любви в «Послесловии» становится акт жесточайшего и смакуемого во всех подробностях некросадизма по отношению к обнаженному и выпотрошенному аки индейка, расчлененному до основания женскому трупу, но, по Серда, и такая любовь возможна.

Холодный, практически отстраненный по интонации фильм, бессловесная поэма любви к смерти, реквием по всем еще живым и уже мертвым, фильм, к которому понятие обычного кино неприменимо, несмотря на завораживающую гипнотичность кощунственного акта, творимого на экране с дотошным, тошнотворным реализмом. Концентрация хоррора, в котором есть немало и от Стэна Брекиджа, и от Герца Франка, и от Йорга Буттгерайта, естественно, хотя достопочтенный синьор Серда умудрился превзойти их всех вместе взятых в своем бессловесном, но не немом «Послесловии», послесмертии, в котором нет Рая и не будет, а есть лишь материальный Ад секса с трупом. Не реконструкция, не деконструкция тела, но акт сексуального насилия по отношению к мертвой телесной материи со стороны того, в чьей власти мы окажемся так или иначе. Никому не удастся избежать иного финала собственной жизненной истории — не то комедии, не то трагедии. Но всегда печальной и символичной, как и «Requiem in D Minor» Моцарта.