Стеклянные ангелы не могут летать

Тончайшая пленка, отделяющая сон от яви, похожая на едва различимую пленку слезной жидкости на глазу, защищающая от иссыхания, не дающая тем самым потерять внутреннее зрение, полностью ослепнуть, как вживленная спасительная линза. Тонкая, сюрреалистичная пленка — защитная стена, выстроенная между фантасмагоричным инсайдом сознания и резким, ограничивающим, оцепеняющим рамками действительности, путами реальности — аутсайдом. Невидимая стена, фаза Non-REM сна со всеми своими полусонными мечтаниями и сноподобными галлюцинациями. Тревожная, беспокойная, пограничная фаза по ту сторону сжатых век, за границей исчезнувших стандартов и правил, за решеткой плотно сомкнутых ресниц, за отделяющей пленкой новых сюрреалистичных систем. Именно такой отрезвляющей пленкой сюрреализма каждый раз предстает сам Луис Бунюэль, с той лишь разницей, что химический ее состав схож скорее с проявителем для фотографий, делающей объекты визуально острее, четче и яснее. Не изменяющей их постоянных свойств, но указывающей на них.

Хрупкие идолы «обаятельной буржуазии» рассыпаются куда быстрее, чем можно себе представить. Выдержанный в едином театральном, показном стиле жеманный класс распрощается с ними в любую секунду, сбросив как ороговевший слой эпителия, ношенные чулки, натирающие неудобные туфли. И что будет, если отнять у китчевых манерных куколок, из выдуманного ими самими рафинированного, антисептического, полумертвого мира абсолютных удобств, привычные бутафорские идеальные условия?

Они отложат идеально отполированные приборы, дрогнут гортанью при последнем глотке самого дорогого вина, отставив хрустальный бокал, коснутся уголка рта снежно-белой отглаженной салфеткой. Соберутся расходиться после очередного светского раута в огромном особняке, отпустят на прощание друг-другу привычно нелепые, ничего не значащие реплики, и внезапно поймут, что не смогут этого сделать. Не смогут выйти из дома по необъяснимой причине. Заточенные собственным безволием переступить порог, в бывшие несколько минут назад идеальными условия и декорации, лубочные буржуа останутся в них, и в течении нескольких дней превратятся из элиты общества в опустившихся маргиналов. С жадностью, неистовством, фетишизируя бывшие мгновения назад неприемлемыми поступки, чувства, максимы. На равне с людьми в кадре прогуливаются овцы и медведи, не смущая присутствием постояльцев, претенциозная некогда элита, теряясь в собственном безумии и беспомощности из-за отсутствия привычной помощи слуг, готова разрушить не только стены за доступ к водопроводу, но и любые препоны для удовлетворения сиюминутных желаний, начиная от разрушения стен за спасительный глоток воды из водопровода до утоления голода себе подобными.

Синема-сны Бунюэля всегда обретают форму кошмаров. Когда засыпать, погружаться в них, конечно, очень страшно. Просыпаться же еще страшней, потому что открыв глаза каждый видит, что ничего не изменилось и он так и остался в ночном кошмаре. И не просто остался, но никогда его не покидал. Страшно, не от того ли, что нарисованный кадрами его картин сатирический шарж с гипертрофированными чертами общества оказывается раз за разом гораздо больше схож с оригиналом, чем классический традиционный портрет? Не от того ли, что аллегоричность становится все менее очевидна, фрагментарные аллюзии к Ветхому Завету все менее заметны на фоне абсолютного, тотального совпадения с действительностью? Не от того ли, что наблюдая через стекло экранов за фантасмагорией ситуаций, словно за манекенами в витринах, колотящими искусственными руками в стеклянные стены, отделяющие «их» от «нас», до содранной искусственной кожи, до стекающих искусственных алых струй, кричащих, умоляющих им помочь, помочь им выбраться, спасти их, мы ухмыляемся, не обращаем внимания, отводим глаза, не желая понимать, что смотрим в зеркало на нас самих. И так ли искусственно все на самом деле?