Романтика — отзывы — стр. 226

Знаешь ты или не знаешь? Веришь ты или не веришь?

«Знаешь ли ты…» мое первое впечатление было не очень позитивное. Я думала, что там опять будет какая-нибудь пародия на американский молодежный фильм, но потом я поняла, что в Голливуде такой фильм не сняли бы. Бесполезно передавать свое восхищение, все равно те, кто читает отзывы, имеют свое мнение.

Итак, сценарий очень непредсказуемый. Всем понятно, что в конце они останутся вместе, но более интересен сам факт, как это произойдет. С каждым кадром фильм набирает свои обороты, становиться все более захватывающим. В фильме присутствует все: и ревность, и первая любовь, и неудачи на любовном фронте. Вообще молодежная комедия дает большую прибыль и я думаю, что этот фильм принес огромное количество денег своим создателям. Еще мне этот фильм напомнил такой добрый старый фильм «Какая она любовь?» индийского производства.

Меня порадовало, что в этом фильме не было в главных ролях никаких суперзвезд. Если бы были другие актеры все выглядело бы не так. Запомнился Имран Кхан, хоть и звездный ребенок, все-таки половина родственников заняты в киноиндустрии, но сыграл он очень хорошо. Чувствуется талант. Женелия так же порадовала. До этого фильма я ее видела лишь в «Шансе танцевать» там весь фильм был завернут на Шахиде Капуре, а в этом фильме она проявила себя очень хорошо. Запомнились песни и музыка. Особенно понравилась песня «Kabhi Kabhi Aditi Zindagi». Не знаю чего, ну уж сильно она мне в душу запала.

Аргументы за просмотр:
1) фильм молодежный и в нем нет никаких лишних социальных проблем. Радует легким просмотром.
2) все-таки марка «Аамир Кхан» говорит о качестве.
3) и конечно надо видеть сцену в аэропорту…

Социальная дорама о ВИЧ-инфицированной старшекласснице, поломавшей себе жизнь из-за собственного легкомыслия. А можно взглянуть иначе – и вот это уже дорама о страстно влюбленной в жизнь девушке, старающейся взять все возможное из отпущенного ей недолгого срока, о той, кто сумела своей любовью вырвать другого человека из мрачной пучины мыслей о смерти.

Кано Масаки так хотела пойти на один важный для нее концерт, что потеряв билет на него, она не придумала ничего лучше, чем последовать примеру беспечных подруг и… согласиться переспать за деньги. О предохранении она в тот момент совсем не думала и на какое-то время выбросила стыдное происшествие из головы, сосредоточившись на мыслях о том, что зато она все-таки попала на концерт, а после него и в постель к обожаемому ей композитору.

Вот только вскоре после этого рутинная сдача анализов оборачивается для нее кошмаром, девочке говорят, что теперь она ВИЧ-положительная, и вся ее незамысловатая жизнь летит вверх дном. Под ударом оказывается и незадачливый композитор, тоже не подумавший о предохранении. А дальше… Что дальше? Масаки-тян теперь предстоит рассказать обо всем родителям, в одночасье повзрослеть и переосмыслить свои планы на жизнь, начать лечение и надеяться на то, чтобы оно ей подошло. А тем временем отношения с композитором, всем невзгодам назло, продолжают набирать обороты…

Поступки Кано Масаки вызывают целую бурю эмоций – от негодования до уважения, ей хочется то ремня дать, то чуть ли не стоя аплодировать ее смелости и стойкости. Эта несносная девчонка не желает никого слушать, она принимает довольно сомнительные решения, ставящие под угрозу ее и без того слабое здоровье, но делает это с такой уверенностью в себе и своих близких, что тем остается только поддержать эту чудачку.

Дорама эта из подвида жизнерадостно-печальных, где герои с переменным успехом борются с обществом и судьбой, пытаясь защитить свое недолговечное счастье. Подкачал разве что финал, оборвавший эту историю хоть и ожидаемым, но все равно жестоким образом. Чувство вкуса при этом создателям явно изменило.

Слишком личное: отпустить забыть уничтожить

Жан Эсташ, худой, всклокоченный, с нервически-психопатическим лицом, как и гораздо более удачливый в жизни, любви и творчестве, хоть и внешне сильно похожий на своего визави Филипп Гаррель, был в числе тех, кто хоть и получил приглашение на багровеющий за парижским горизонтом закат Новой Волны, предпочел не стоять скромно в дальнем углу, но смело войти в круг первых, одним из первых начавших перерабатывать кинематографические изыскания ньювейверов, попутно и подспудно анализируя причины и следствия действий бунтарей и всех к ним примкнувших, им сочувствующих. Причём и Гаррель, и Эсташ были равнозависимы от Жан-Люка Годара, который для первого был главным и единственным вдохновителем, а для второго - учителем и по сути спасителем magnum opus Эсташа, фильма 'Мамочка и шлюха' 1973 года.
Эсташ для Французской Новой Волны личность, меж тем, очень противоречивая, неуместная и в чем-то далеко не сразу приметная, в первую очередь, из-за того что среди тогдашних уже бронзовеющих нововолновиков, основной трибуной которых был приснопамятный 'Кайе де Синема', масье Жан был практически чужим среди своих и своим среди чужих, хотя очевидно напитавшись из источника Ромера и Годара. И в этой своей странности и инаковости Эсташ был обречен находиться постоянно между, как чтя, так и по-своему преломляя основные кинематографические формы всей Новой волны, им подытоженную окончательно в 'Мамочке и шлюхе', представлявшей из себя поначалу эдакий агрессивный выброс во внешнее пространство его личного опыта, конечно же, любовного: тягостных отношений с актрисой Франсуазой Лебрун, завершившихся не менее депрессивным расставанием. Тем примечательнее становится, что громкие отзвуки 'Мамочки и шлюхи' отчётливо слышны как в 'Мечтателях' Бернардо Бертолуччи (у раскованного итальянца трио героев состоит из женщины и двух мужчин, тогда как у Эсташа из мужчины и двух женщин, но это лишь семантика), так и в 'Постоянных любовниках' Гарреля - воистину синефильская петля Мёбиуса, невозможная существовать, между тем, без главной ленты Годара 'На последнем дыхании', откуда в фильм Эсташа непроизвольно перетек несложный фабульный ход с диалогами и монологами в будуаре отеля, где нежились и наслаждались друг другом Мишель и Патриция. Третий лишний лишь намекался и предполагался. Невольно, но 'Мамочка и шлюха', в которой личное авторское все-таки доминирует, воспринимается как эдакое продолжение того вечного экзистенциального диалога Мишеля и его возлюбленной (ещё более становится понятным факт интереса Годара к созданию эсташевского эстампа), ведь в сущности герой Жан-Пьера Лео, зеркалящий и самого режиссёра, как Мари и Вероника его любовниц, происходит из того же типа, что и Пуаккар - бунтарей. Причина бунта которых кроится в их желании создать дивный новый мир, не всегда толком понимая как это надо делать - типичный инфантилизм, умноженный на буржуазный консьюмеризм, дающий в итоге лишь плоды разрушений и личностного затухания; буржуа, сытые и недовольные, сами себя сожрут. Но только бунт его свершился, Красный Май запылал заревами, но столь же быстро он и потух. Александр - герой после бунта, готовящийся к чему угодно, но не к новым революциям; сарторианство, делезианство и прочие философские постулаты, когда-то сподвигнувшие его на праведные крушения привычных патриархальных, капиталистических и прочих сугубо буржуазных устоев, для него уже кажутся не столько блажью, сколь главным оправданием его бездействия по дальнейшей жизни. И, по Прусту, с тщетой своё утерянное время в пустоте бессмысленного по сути бунтарства, Александр становится характерным типажом нового 'потерянного поколения', которое уже само, осознанно, загнало себя в экзистенциалистский тупик, в это ничто и никуда, замкнутое в четырёх стенах некоей комнаты неопределённого часа и года. Может, на дворе все ещё 1968 год, а, может, и ближайшее будущее; не так-то уж и важно. Напрямую обращаясь к зрителям, Александр вовлекает его в свой процесс исповедывания, бесконечного яростного монолога обо всём, но по сути ни о чем конкретно. Эсташ возводит кинематографический диалог в степень абсолютизма; шероховатый монохром оператора Пьера Ломма начинает существовать как новая реальность, вполне в духе Жака Риветта. Так или иначе, но Эсташ, снимая о себе, транслируя на экран своё отношение к младобунтарям Парижа конца шестидесятых, снимает чистое и беспримесное кино; Эсташ в 'Мамочке и шлюхе' кажется еще сильнее схожим на Риветта, хотя и вокабуляр Жана более аскетичен; эффект фильма в фильме, двойного зрения и двойной драматургии, появляется как нечто само собой разумеющееся, как стихия, что к финалу выплескивается женским презрением к Александру, который ни себя не ищет, ни истинного смысла своего (не)бытия. Он по-прежнему дитя революции, которая стирается из памяти.
У Эсташа 'третий лишний' существует в кадре совершенно неслучайно. Постепенно монолог Александра будут прерывать Вероника и Мари - дихотомия по сути одной и той же женщины, что бросила ипохондрика Эсташа, став музой другого вненововолновика Поля Веккиали, госпожи Лебрун, выписанной режиссером как putain. Но ни в Эсташе, ни в его кинематографическом доппельгангере Александре нет в этом определении Женского( конфликт Мужского-Женского, в одночасье рифмующийся и с Лелушем, и с Вадимом, и с Годаром - как раз в фильме с таким названием и играл у мэтра Жан-Пьер Лео, экстраполирующий в этот раз все свои прошлые образы у Эсташа) ноток брезгливости, презрительности - ведь, вполне по Фрейду, мужчина жаждет чтобы его партнерша, даже на одну лунную ночь, была и его мамочкой, и его шлюхой. Была нежной, заботливой, понятливой - и грязной, распутной, откровенной. Чтоб он ее любил и ненавидел, жаждал каждый её изгиб, хотел её выпить до дна - и отравиться, корчась в муках. Именно в финале, после всех этих вербальных рефлексий, воспоминаний, окончательно побеждает по гамбургскому счёту пустота внутри всех трёх героев, занятых лишь собой, своими сиюминутными страстями, заботами, забавами. И эта ночь, вечная и далекая, не решит в их отношениях ничего, ведь для Александра нет совсем никаких целей. Он застрял в себе, в своей макровселенной, что движется по одному замкнутому кругу собственной невоплощенности.