Aronovich, Ricardo. Отзывы на фильмы

В кинематографе есть немало необычных фильмов. С точки зрения оригинальности формы и концептуальности идеи, итальянский режиссер Этторе Скола для своего музыкального "Бала" не пожалел изюма. Он не только отказался от любых диалогов в кадре, используя исключительно пантомиму актеров для выражения эмоций, но и замахнулся на огромный временной пласт истории Франции, где свое отражение нашли и фашистский режим, и студенческие волнения 60-ых, и другие события. Мне понравилась только сама идея фильма. Какие бы события не происходили в стране, люди всё равно продолжают танцевать и веселиться. Как завещал нам Фредди Меркьюри: "The Show Must Go On". И это здорово, когда искусство танца, музыки или кино помогает нам отвлечься от повседневной рутины и, упаси Боже, политических дрязг.

Честно говоря, в истории Франции, в классическом кинематографе и в ретро музыке я не силен, поэтому многие реминисценции прошли мимо меня, даже не затронув. Если бы тут показывали 90-ые или начало 2000-ых, то на меня наверняка нахлынула бы ностальгия по былым временам, когда с удовольствием вспоминаешь кумиров прошлых лет, модные джинсы и кеды на платформе, дикие начесы, ядовитые цвета и пластмассовые побрякушки. Но на этом балу не звучит "На теплоходе музыка играет" Зарубиной или "Музыка нас связала" группы Мираж, а я вообще не француз так-то, чтобы испытать патриотические чувства от первых нот Марсельезы. Поэтому весь фильм сжался в моих глазах до уровня ролика в стиле "Мода последних лет за 10 минут". Вот только это действие растянулось почти на два часа, а мне уже захотелось какого-то сюжета. Некоторые танцы были очень даже хорошо поставлены. Например, кураж под зажигательные рок-н-ролльные мотивы. Но в целом в голове осталась одна бессюжетная каша из карикатурных образов.

Вот про образы тоже хочется сказать пару слов. Они все были яркими и пестрыми, как стеклышки в калейдоскопе, которые составляли на танцполе неожиданные комбинации. Но если посмотреть по отдельности на героев, то ни один персонаж не понравился. Ну, может, только элегантная дама средних лет в синем платье. Это был самый женственный интеллигентный образ, которым можно восхититься, потому что тут есть стать и изящество манер. А остальные все были излишне дерганными невротиками. Мне было бы интереснее смотреть, как один персонаж менялся со временем под влиянием моды и событий. Но неизменными в этой истории остались застенчивая девушка с журналом, хозяин заведения и консьержка в уборной комнате. В общем, я остался равнодушным. Для меня в фильмах сюжет первостепенен, а уже художественные средства и концептуальность идеи стоит на втором плане. Поэтому не мой жанр, видимо.

MovieVision: Алжир
Совет: Zaraza

На первый взгляд кинематограф и литература не могут быть тождественны друг другу, хотя в первооснове их лежит всегда рассказывание историй и поступательное распутывание зловещего клубка авторского повествования, видения, сознания. Литература большей частью аппелирует к исключительности логоса, лишь затем препарируемого в образ, автор и читатель буквально взаимодействуют друг с другом; тогда как кинематограф это всегда чужие сновидения, в которые зритель вовлекается сразу. «Провидение» Алена Рене претворяет в жизнь безусловное растворение в творении, причём не столько зрителя, сколь самого автора, главного героя ленты Клайва Лэнгэма, в канун своего 78-летия оказавшегося в прямом смысле в заложниках собственного воображения, в тисках собственного искусного вымысла, которым он перелицовывает свою и чужую жизнь и смерть, предаваясь постепенно роковому безумству тотального одиночества, виновником которого, впрочем, стал сам подряхлевший беллетрист.

Воображение писателя рисует людей, которых никогда не было; создаёт миры по ту сторону обыденности; придаёт суть и смысл вещам порой крайне незначительным, но есть ли у самого Творца смысл его бытия? Ален Рене в «Провидении» рушит очевидную непогрешимость Клайва Лэнгэма, который стар, дряхл, его память осколочна, а душа тяготится сомнениями. Его сознание будто мозаика, части которой уже невозможно собрать ввиду того, что Лэнгэм, а вместе с ним и зритель, пал жертвой собственной гордыни и того яркого воображения, что подменило для писателя всё, ведь лишь там, среди литературных химер, он счастлив как лишь может быть счастлив Демиург, Бог. Он находится в плену множества заблуждений, страхов, сперва даже отрицая свою вину за все с ним трагическое, что случилось, ведь тот, кто считает сам себя богом, обречен на ошибочное восприятия окружающей действительности. Но при этом сам Ален Рене лишает своего героя божественной сущности; перед зрителями предстаёт во многом классический герой творений культового француза — персонаж, лишенный принципиальной субьектности, память которого постоянно ускользает от истины, подменяя её играми воображения, знакомым авторским сплетением реальности и вымысла, вымытого природой глубинного под-, и бессознательного. При этом визионер Рене в «Провидении» позволяет существовать тождественности воображения и изображения, до предела визуализируя авторские химеры. Сон Лэнгэма, разбитый ощущением собственной телесной немощи и болезненной фантазии, построенной на фундаменте личностного саморазрушения вкупе с отсутствием привычной уютной семейственности, становится сном как самого режиссёра, так и зрителей. Невольно происходит процесс со-знания и со-творчества. Рене в непривычной иронической манере, нехарактерной для откровенно постструктуралистского нарратива, полного хаосом абсурда, декорирует надреальность, декларируя в то же время опасность такого бегства в мир несуществующий, который можно по своему велению снова и снова уничтожать и создавать, менять сюжеты и героев, забывая подчас что герои этого патологического вымысла плоть от плоти его прошлого и настоящего. А кем он является сам в сущности?

Очевидно, что экранизируя сюрреалистическую пьесу Дэвида Мерсера, Ален Рене в «Провидении» стремился создать свой «Час волка», по сути зарифмовав главных героев обеих картин. Но там, где у Бергмана невыразимая мрачность, экзистенциальный кошмар и невозможность к вечному возвращению, где подведение итогов жизни и творчества оборачивается тотальным безумием, ловушкой сознания и утратой своей личности в кинематографической гиперреальности, у Рене есть надежда на просветление и избавление. Хаос авторского воображения вполне возможно структурировать, а своё предсмертное одиночество, окутанное алкогольно-морфинистическими туманами, можно при желании преодолеть, стоит лишь отвергнуть саркому авторских фантазий, замешанных на собственном псевдовеличии и ничтожности других. Оттого Рене выстраивает композицию фильма контрастно; есть действительность, преисполненная витальной красоты, которую Лэнгэм не желает видеть, его внешняя, нефизическая и нефизиологическая слепота застилает его разум, создающий иную реальность, где доминионом служат перверсии. Извращая своё прошлое, Лэнгэм его не воскрешает и не возвращает, стремясь в своём вымысле оправдать свои ошибки, признать которые он сможет лишь тогда, когда в нем самом исчезнет (исчезнет ли?!) дуалистичность, когда он станет тем, кем и был всегда. Обычным человеком, с которым Провидение само играет, предоставив ему на краткий, но сладкий миг роль Бога с тем чтобы потом привести его на Голгофу, очистив его сознание от фальши, в которую он сам верит. Но нельзя верить в то, чего никогда не было, как и доверять самому себе, ибо и ты сам ещё не понимаешь свою роль в этом спектакле бытия.